Если вы меня спросите, чем мне запомнился август 1991 года, то у меня для вас будет два и поныне свербящих воспоминания. Одно – про то, как мы, находясь в археологической экспедиции, не заметили начала путча и его окончания, и всё пропили, причём два раза. Я об этом уже как-то писал. А вот второе – про то, как мы ехали в экспедицию на поезде и почти узнали всё, что с нами будет дальше; и это, второе, на мой взгляд, гораздо более интересное и важное событие для мировой истории, хотя случилось оно за несколько дней до августовского путча и никак с ними не связано. Вот ведь интересно – все считают, что история творилась 19 августа 1991 года, в Москве, Форосе, и опять в Москве. А она творилась всюду.

В этом ведь и смысл истории, что она проходит прямо по тебе, не где-то там, далеко, легко, умно и богато, в великолепных одеждах и декорациях — а прямо тут, по этой глупости и полной несуразице, то есть по твоей судьбе. Правильно писал еще в прошлом веке Гессе: история – это сама действительность, жизнь, которую мы сами и должны превращать, возводить в историю.

Вот я и возвожу.

Итак, летом 1991 года сколотили мы команду археологов-любителей и рванули копать Горгиппию, древнегреческий город, счастливо расположенный ныне прямо под российским городом-курортом Анапой.

То есть, чтобы город-курорт Анапа развивался и рос, каждое большое строительство должно было сопровождаться археологическими раскопками, дабы античные кости, черепки и прочий древний мусор не оказались на  современных мусорных свалках без должного внимания и почтения. Они и не оказались, кстати. Хотя самим древним грекам, надо сказать, это уже всё давно до лампочки.

И вот мы, группа бывших студентов истфака, в начале августа 1991 года в количестве человек семи-восьми, я уже точно и не помню, купили билеты на поезд Москва-Анапа. Предварительно мы, конечно, как-то договорились с Институтом археологии, который занимался раскопками в Анапе, что мы вот такие приедем и будем месяц копать и выкапывать всё, что нужно для науки, за мелкий, надо сказать, прайс. Институт археологии дал добро, и мы рванули к морю. Билеты, в виду нашей стеснённости в средствах, мы купили в плацкарте, и к тому же, в виду некоторого ажиотажа в курортный сезон, места наши оказались в разных вагонах. Разбросала, в общем, нас всех жизнь по поезду.

И только мы с товарищем судьбой были счастливо заброшены в один вагон, на боковые места, возле туалета. Товарищ мой (назову его для краткости Вадиком), тоже был историк, но, конечно, не такой безалаберный, как я, то есть с комсомольской перспективой, которая, правда, к началу 90-х годов перестала казаться нестерпимо блестящей, да чего уж там – выглядела предельно тусклой, но Вадик не унывал, предчувствуя свое иное прекрасное административное будущее (и, кстати, оказался полностью прав).

Мы с Вадиком уютно расположились в самом конце вагона, за общим боковым столиком, который ночью должен был легко трансформироваться в мою кровать. Полка Вадика была сверху, над моей. Так мы распределились еще на берегу, исходя из наших веса, размеров и, соответственно, возможностей взлетать вверх и перспектив и последствий низвержения оттуда же.

Вагон был заполнен под завязку, свободным оставалось только одна нижняя полка у туалета, прямо напротив наших мест и я, честно говоря, уже к этой полке начал присматриваться, чтобы в случае чего вытянуться на ней, а не корчиться на боковушке. А вокруг нас уже гудел разношерстный плацкартный народ: в основном едущие на курорт мамы с детьми, несколько несчастного вида мужей, и неопределенное количество разновозрастных одиноких пассажирок. Всё население вагона поначалу казалось нам галдящей однородной массой, коловращающейся туда-сюда в тесноте и духоте  (никто в те времена, конечно, не помышлял о санитарных масках и о перчатках, все обменивались вирусами вполне свободно и без всякого страха).

Не обращая на гудение вагона никакого внимания, а, может быть, даже и, в некотором роде, наслаждаясь этими проявлениями настоящей жизни (как сказал бы иностранный философ Уильям Джеймс – «великим, цветущим, жужжащим беспорядком»), мы с Вадиком сидели и мирно беседовали о проблемах эпиграфики античного Причерноморья, ожидая неминуемого отправления поезда, до которого оставалось около пяти минут, когда вдруг по вагону пошло какое-то движение сверх обычного шевеления людей. Мы выглянули в проход – по нему через весь вагон двигалась процессия из трех человек. Вернее – из двух человек, которые несли третьего. Живописная группа под внимательными взглядами всех пассажиров, от детей до пенсионеров, прошествовала до нашего последнего отсека и остановилась. Тут мы разглядели, что сопровождающие были одеты в какую-то военную форму, а в руках у них было не только тело — вместе с телом болтался еще целлофановый пакетик с каким-то темным содержимым и крепко зажатая под мышкой бутылка водки, правда – далеко неполная. Всё это, включая тело, было аккуратно положено в соответствии с купленным билетом, то есть – тело на нижнюю полку, а пакетик и водка на стол. Никакого другого багажа не было.

Разложив тело, пакетик и водку по местам, сопровождающие, мило пьяно улыбаясь, объявили всем ближайшим заинтересованным пассажирам, чтобы мы не беспокоились, тело отдохнет, выспится, и спокойно сойдет на своей остановке, в какой-то там станице. И быстро покинули вагон.

Так, подумал я, перспективная полка занята, придется умещаться на свое лежанке. Остальные наши попутчики, видимо, ничего не подумали, просто покосились на внесенное тело и продолжили заниматься своими важными поездными делами, то есть ничего не делать.

Тело лежало без движения, только тихонечко сопело лицом к стенке, Обычное такое тело, в черной легкой курточке, мятых штанах и ботинках.

Поезд медленно тронулся, пассажиры стали готовится ко сну (поезд отходил поздно вечером), а мы стали смотреть в окно, и в этот самый момент тело немедленно ожило, приподнялось, присело, и весело, но почти не открывая глаз, сказало: «Привет! Я – Володя». Одновременно его рука потянулась к бутылке водки: Выпьем?».

Ха, полбутылкой водки нас не испугаешь! Мы с Вадиком тут же откликнулись на призыв.

Володя развернул целлофановый пакетик, в нем оказалось несколько кусочков грязноватого холодного шашлыка, разлил по подставленным стаканчикам водку.

Полбутылки ушло влёт. Ну, всё, подумали мы с Вадиком, можно и спать ложиться.

Но тут началась история.

В основе её, как ни прискорбно, лежала вот такая странная особенность, неотвратимая, как закон природы: как только кончалась бутылка, Володя, этот, как оказалось, сорокалетний прапорщик, возвращающийся в свою родную станицу, где не был лет 15, служивший в ГДР, в Дрездене, выучивший за 10 лет пребывания на неметчине всего десяток слов на ихнем наречии, но накопивший там целый огромный ворох барахла (контейнер с ним он отправил чуть раньше, в товарном составе, а сам поехал налегке), так вот, этот самый Володя, как только заканчивалась очередная бутылка тут же говорил: «Я сейчас». И быстро убегал. Через пять-десять минут он прибегал с новой бутылкой.

И так продолжалось два дня. Куда он бегал, где брал эти бесконечные бутылки  в поезде, оставалось загадкой.

Мы пили, падали, засыпали, просыпались, а Володя все разливал, пил и бегал за новыми бутылками.

Но это, так сказать, только внешний контур истории, который был на виду, который легко осудить и заклеймить, чем многие граждане и занимались по началу. Но постепенно даже они включились в общий процесс, который, помимо потребления водки (и то – только по желанию!), представлял из себя сложный конгломерат завязавшихся споров, дискуссий, дебатов, обсуждений, высказываний и оспариваний, идейных расхождений и схождений, вопрошаний, ответов, нападений, отступлений, разрывов со старым и созданием новых альянсов. Географически, конечно, этот конгломерат концентрировался вокруг наших мест, а персоналистски – вокруг Володи, меня и Вадика, но этим не ограничивался, споры и дебаты перекидывались от полки к полке, от отсека к отсеку, от вагона к вагону, всюду открывались дискуссионные клубы и полномочными комиссарами отправлялись мы  с Вадиком к людям, стараясь не только донести что-то разумное, но и проконтролировать появление разумного в головах и речах самих пассажиров, не дать разуму отступить перед эмоциями, не позволить агрессивному невежеству взять верх; такова была наша миссия, как мы ее распознали пьяным своим, но вполне гражданским самосознанием. 

В результате всей этой карусели наши места около туалета стали центром вагона, да что там вагона – всего поезда! К нам потянулись люди, стали приходить со своими нуждами, мыслями и бедами молодые и пожилые пассажиры. Некоторыми отдельными всполохами всплывают в моём сознании чудные эпизоды той поездки.   

Помню, пришли две бабки, откуда-то узнали, что едет в нашем вагоне человек из Европы, то есть, и решили спросить, как там? Володя им кратко, но обстоятельно рассказал, как есть, со своей прапорщицкой колокольни, получилось не очень привлекательно, но для простого человека в целом доходно; бабушки принесли какую-то снедь, выпить отказались и ушли довольные.

Чаще, конечно, приходили мужчины, солидные, с животами, рассуждали о политике, открыто говорили, что всё не так, что надо не так, и спорили друг с другом о том, как надо. Я в эти споры не вмешивался, но считал своим долгом обеспечивать честные дебаты, то есть разливал всем поровну, независимо от моих политических пристрастий. А Володя исправно подносил снаряды.    

Как-то утром со стороны туалета показался щуплый тщедушный человечек, гордо представившийся — донской казак Фридман! Выпил стакан водки, сказал, что казаки – за Россию и против коммунистов, потом спрятался в туалете, и мы его полчаса не могли выгнать оттуда. Казак ушел, но тайный смысл своего появления унёс с собой.

Однажды часа в 3 ночи пришел какой-то ростовский бард, с гитарой, выпил водки и затянул свои степные мотивы. Еле выгнали, и то только с помощью мам нашего вагона, детей которых бард разбудил своими горловыми песнями. Но бард мне понравился.

В редкие минуты короткого сна ко мне приходил Аристотель, поднимал свою трость и по-отечески грозно-ласково произносил своё любимое: «Ἀνάγκη στήναι!», т.е. «Надо остановиться!». И уходил. Да разве этот поезд в огне остановишь? Я просыпался и вновь подставлял стаканчик под неиссякаемую водочную струю.

Много, много кто приходил к нам, кто за водкой, кто за умными разговорами, разных национальностей люди – греки, узбеки, цыгане, был даже один негр, да всех и не упомнишь. 

Мне казалось, что в поезде не хватало только одного человека, Фрэнсиса Фукуямы, провозгласившего за пару лет до нашего путешествия свой знаменитый «конец истории», типа, всем нравящаяся красивая и пригожая либеральная демократия добила-таки всех своих противников и история, понимаемая как соперничество и борьба идеологий, прекратилась, закончилась, сдулась. Вот этого Фукуямы и не хватало в поезде, но не для того, чтобы его слушать, а для того, чтобы он сам убедился и увидел, что нет никакого конца истории, есть только её быстротечность и бесконечность, подгоняемая нами самими. И, да, кстати, неплохо было бы и Самюэлю Хантингтону, перед опубликованием его «Столкновения цивилизаций» в 1993 году, проехаться в таком поезде; тогда старик бы понял, что цивилизации вполне могут и не сталкиваться как поезда, а ехать вместе в одном направлении, распевая песни и распивая напитки. Но они сталкиваются, значит, это кому-то нужнее.

Женщины и дети нередко спрашивали, когда же у нас будет, как у всех? Мнения расходились, разбегались как глаза, будущее никак не фокусировалось, но оно явно приближалось, почти со скоростью поезда, и это ощущалось в каждом разговоре, в каждой дискуссии. Правда, драк и ругани не было, не помню такого, удавалось как-то обходиться, ощущение общей судьбы и совместного движения вперед создавали какое-то странное объединение, не единство, но что-то общее, и ещё была уверенность, что все доедем.

Пришел один мужик, лысоватый подполковник в майке и спортивных штанах, и резонно доказывал, что в стране надо срочно водить чрезвычайное положение. Армия, говорит, единственная сила, которая нас спасет, я, говорит, про это диссертацию пишу, мне уже мои лейтенанты материал подобрали, скоро первую главу закончат. Прапорщик Володя легко за полбутылки водки доказал подполковнику, что никакого чрезвычайного положения вводить не надо. А еще через полбутылки – что опять надо.  Подполковник не стал ждать следующей полбутылки и ушел в задумчивости к семье в свой вагон.

Большая часть поезда, конечно, не хотела никаких чрезвычайных положений и революций. Вернее так — она хотела доехать до Анапы, но чтобы в поезде не было никаких чрезвычайных положений. А за его пределами – ну, немножко можно, чего ж не попробовать? И всё это открыто обсуждалось и рассматривалось на нашем вагонном саммите.

Мне казалось, что вся Россия прошла через наш вагон в эти дни. И если были бы мы трезвыми, да еще и Толстыми и Чеховыми,  Короленками, Гиляровскими да Горькими, то непременно написали бы об этом и, на этой основе, легко и точно предначертали бы всё идейное развитие русской мысли вплоть до сегодняшнего дня, то есть до славного периода ухода русской мысли в себя, в глубину.

Русские разговоры нынче – голоса из глубин. Из-под глыб. Все углубились в себя, в свои миры, и там, в глубине, ищут успокоения. Россия рассредотачивается. Стоит выплыть на поверхность, как тут же получишь порцию несчастья, за себя, за других, за всю страну и весь мир. Безопасность нынче — внутри, в глубине. Вот такой цикл: на поверхность – на глубину, на поверхность – на глубину; как рыбы, это и есть сущность нашей истории, которая, кстати, весьма зримо представлена в выплесках интеллигентского сознания в виде известных книжек, которые так и называются – «Из глубины» (1918). «Из под-глыб» (1974), и скоро еще что-то такое подобное обязательно всплывёт. Таково течение истории.

Но тогда в августе 1991 мы были на поверхности, на открытом пространстве, которое нам хотелось сделать еще более открытым, и мы, как мудрый отец Иаков, один из персонажей романа Германа Гессе «Игра в бисер», открыли свой вагон «ветрам мира и впускали в свое сердце нужды и предчувствия эпохи». И этот ветер нас просквозил и продул, навсегда.

И всё благодаря нетрезвеющему Володе, его неуспокоенности и непокорности судьбе, и ещё, конечно, благодаря тому, что в те времена, когда будущее казалось бесконечным, я предпочитал допивать всё сегодня, уверенно глядя в здоровое и счастливое завтра. Не то, что сейчас, когда будущее сжалось до настоящего и завтра совершенно определенно будет хуже, чем сегодня.

Кроме того, я тогда еще не читал Шпенглера, и не знал, что Европе пришел крандец, но уже прочитал Ницше, и понимал, что человечеству в целом недолго осталось, так что лучше провести это время повеселее. Теперь-то я понимаю, что дела обстоят намного хуже, и человечество никак не хочет умирать весело.

И вот, когда перед нами прошел почти весь поезд, и мы выслушали почти все чаяния и надежды населения, когда перед нашими взорами ясно встало наше прошлое, настоящее и будущее, и мы поняли, что яснее этого мы ряд ли что-то уже увидим, мы сели за очередную бутылку водки и Володя сказал, что через десять минут будет его родная станица и пора прощаться. Мы обнялись, и наш прапорщик вдруг грустно заметил, мол, вот мы тут всё водку пьём, а у него в станице выращивают самый лучший чай в мире.

— И где же этот замечательный чай, — даже не спросил, а просто задумчиво произнёс я, рассматривая свой стаканчик с прозрачной жидкостью.

— В моей станице! — громко повторил Володя.

— А я-то здесь! – почти закричал я.

— Оставь адрес, я тебе вышлю самого лучшего нашего чая! – прокричал в ответ Володя. И я оставил ему свой адрес, почтовый, и он обещал прислать посылку, полную чая, которую я как открою, так сразу почувствую неповторимый и незабываемый аромат черного краснодарского чая.

Поезд остановился и перестал качаться. Теперь качался только Володя, которого я с трудом довёл до тамбура. Похоже, он наконец-то опьянел, но не от водки, а от близости родной станицы.

Была ночь, в проёме открытой двери поезда в тамбур заползал туман, Володя шагнул на лестницу и вдруг качнулся, словно хотел завалиться с лестницы не в туман, а обратно в вагон, но я твердой рукой поддержал его и, толкнув, отправил во вне поезда. Володя взмахнул рукой и мягко ушел во мглу. Там его, видимо, подхватили,  и, судя по незлобной ругани, узнали и отправили по адресу. Больше я о нем никогда ничего не слышал.

Но история, конечно, на этом не закончилась. Наоборот — она получила мощный толчок, совершила рывок, разогналась, раскатилась, и разразилась через несколько дней событиями в Москве и во всей России, которые продолжаются до сих пор, несмотря на то, что нас убеждают, что всё то — давно завершилось, теперь совсем другое и очень хорошее. Нет, господа товарищи, не зря старик Аристотель предупреждал — «Ἀνάγκη στήναι!», а мы не послушались, не остановились, наш паровоз вперёд летит, а мы до сих пор не знаем куда, хотя, конечно – знаем, хорошо знаем и хорошо понимаем, просто говорить об этом не хочется. И не будем.

И вот сегодня, через тридцать лет, после всего, что было, а больше всего – после всего, чего не сбылось, у меня остался только один вопрос к мирозданию, только один вопрос, на который пока нет ответа, и я его торжественно провозглашаю здесь из глубин сегодняшнего своего состояния, De Profundis, так сказать:  

— Володя, где чай???

16 августа 2021 г. Владимир — д. Багриново.