40 лет назад в конце ноября 1984 года я ехал в поезде Москва — Калининград в неизвестность. Естественно, не по своей воле.
За год до этого партия и правительство вероломно решили, что призыву в советскую армию подлежат все, включая студентов. Таковым как раз в тот момент был я, успешно поступив на исторический факультет.
Студентам в СССР в мирное время всегда давали отсрочку от призыва. Но в начале 80-х кому-то показалось, что время не очень мирное.
В общем, к весне 1984-года стало ясно, что в покое студентов не оставят и надо готовиться к худшему.
Мы с товарищами предусмотрительно составили список всех праздников на ближайшие два года, распределили их по дням, начиная с сентября, и методично начали их отмечать, прямо с Нового 1985 года, который мы отпраздновали 1 сентября. И так далее по списку без перерыва.
В октябре, по мере празднования, от веселой пьяной компании начали отваливаться первые призванные. К середине ноября, по-моему, остался один я.
Тут как раз подоспела повестка и меня в составе еще десятка таких же бедолаг отправили под руководством капитана на вокзал, до Москвы, а там и до Калининграда.
Капитан был с виду человеком мягким, но никогда не снимал черных перчаток. Ни на улице, ни в поезде. Что придавало ему вид довольно зловещий. Он, как потом оказалось, был капитаном медицинской службы, и страшно боялся всякой заразы.
Я потом с ним сталкивался, уже в военной части, фамилия его была Лысенко, он также всё время был в перчатках. Но дело свое знал, и даже однажды спас меня своим врачеванием от серьезных последствий одной травмы. Но это будет позже.
Пока же капитан спокойно сидел с сержантом на нижней полке плацкартного вагона, предоставив нам делать все, что заблагорассудится.
Мне подвернулся какой-то штатский парень, который ехал из Москвы в свою Литву. Он неодобрительно смотрел на бродящих по вагону призывников, и в какой-то момент спросил: вот зачем вы туда едите? Я его переспросил, что значит — зачем?
Он, уже тише, сказал: вы же знаете, что это не ваша земля, вам там не рады.
Я, честно говоря, ничего такого не знал. Вернее, что-то знал, но об этом не думал. Это же было не про меня. Я то не такой.
Ну-ну, сказал парень, и ничего больше не стал говорить, а я, увлеченный собственной трагедией, не стал больше к нему приставать с разговорами.
Но случай этот запомнил.
Потом мы два года охраняли ракетные позиции, на которых не было ракет. Они лежали в ангарах, их старались не вывозить на свет, и уж тем более не поднимать вертикально и не заправлять ядовитым горючим. Такое случалось только по большим праздникам в виде серьезных проверок боеготовности. Иногда даже ракеты пытались довезти до секретных пусковых площадок. Один раз такую бандуру опрокинули в кювет, благо что она была не заправленная. Полк признали ограниченно боеспособным. То есть неспособным запустить ракету, но способным напугать всю округу. Пацифистской части моего сознания это понравилось.
Но местное население этот случай нисколько не испугал.
Конечно, в Калининградской области заполненной воинскими частями и заселенной вместо изгнанных из своих домов немцев добрыми русскими людьми, к советским военным было соответствующее теплое отношение.
Но разговор в поезде я отложил в своей голове, чтобы потом, когда выберусь из всего этого, над ним поразмыслить.
А теперь получается, что и не выбрался. По уши во всем этом. А руки — по локоть. Никакие перчатки капитана Лысенко не спасут.