Говорят, что ежегодно 27 января отмечается Международный день памяти жертв Холокоста. Так решила ООН, в ноябре 2005 года. Но это ведь неважно, этот день или другой. Можно вспомнить и сегодня, а можно и не вспомнить вовсе. Cо страшным прошлым сталкиваешься обычно в неурочный час, вне календаря. И не всегда осознаешь это. Одно из таких столкновений я запомнил на всю жизнь. Хотя слово «Холокост» тут ни при чем, это всего лишь слово. И, как всякое слово, оно что-то обозначает, но что-то и скрывает, затуманивает, делает понятным и знакомым то, что нельзя понять и к чему нельзя привыкнуть.
Итак, дело было в давние времена, больше тридцати лет назад, когда я, очень молодой и очень малообразованный советский гражданин, побывал в Терезине, чешском городке, в котором с 19 века существовала тюрьма, а потом — лагерь для военнопленных, а в годы Второй мировой — фашистский концлагерь. Этим, собственно, и знаменит городок Терезин.

Так вот, я там был, но по молодости своей незамутненной ничего не знал про Терезин. Не знал, например, что именно там, в 1918 году в лагере умер Гаврило Принцип, тот самый сербский парень, убивший в 1914 году в Сараево эрц-герцога Фердинанда, что послужило поводом к началу Первой мировой бойни. (Теперь Гаврило Принцип — почти национальный сербский герой, ему ставят памятники).

Я не знал тогда, что во время Второй Мировой бойни в концлагере Терезин с 1942 по 1944 находился Виктор Франкл, известный австрийский психолог и психиатр, автор многих книг, среди которых, например, «Человек в поисках смысла», в которой Франкл осмыслил, в том числе, и личный опыт пребывания в концлагере.

Я плохо представлял тогда, что вообще творилось в Терезине в 40-е годы, не хотел вдумываться, по причине молодости не воспринимал всерьез и не задумывался.
Многого я тогда не знал и не помнил, и поэтому ходил по городу, как счастливый пустой бамбук.
Был хороший, теплый день в самом начале европейской осени. Старый чешский городок для меня выглядел как декорация, тем более, что в основе городка — старая крепость, стены, небольшие аккуратные дома вокруг, чистые мощеные улицы, то есть всё очень непохожее на нормальный российский вид. И я нисколько не удивился, когда увидел, что в городе в тот день снимали кино. Действительно, где же еще снимать кино, как не в таких декорациях?

Фильм был про войну. Я это сразу понял, когда мимо меня шумно прошла группа людей в нацистской военной форме, направляясь на обеденный перерыв в кафе неподалеку от старой крепости, где, собственно и шли съемки. Я тоже зашел вслед за ними в это кафе, осторожно посматривая в сторону веселящихся людей во вражеской серо-черной одежде, хорошо знакомой мне по советским фильмам.
Это было довольно странно и страшно. С одной стороны, я понимал, что это кино, игра, но с другой стороны, я ощущал, что нахожусь в чужой стране, тут все не так, тут чужие люди, которые к нам, советским, относятся явно настороженно, а тут еще эти переодетые нацистами артисты, или переодетые артистами нацисты… Кто их разберет.
Фашисты пили кофе, громко разговаривали на непонятном языке, смеялись. Я мог до них дотронуться, я ощущал их физически. Они были реальностью! Сидеть рядом с ними было было невыносимо, разум и чувства совершенно разошлись друг с другом. Рассудок говорил, что это просто кино, игра, но страх никуда не уходил, рос внутри, толкал на какие-то безумства, и я еле сдерживался, чтобы не побежать, не закричать, не выдать себя. А куда бежать? Все равно догонят, поймают, не дадут уйти, поведут в гестапо по этим узким улочкам, или уж, лучше, чтоб сразу расстреляли, тут же, у кирпичной стены, или — нет, можно же как-то сохранить свою драгоценную жизнь, сдаться, отречься от всего, молить о спасении…

Чтобы развеять это наваждение, я выскочил из кафе и направился на поиски съемочной площадки, мне надо было скорее убедиться, что это просто кино.
Найти место, где снимали кино, оказалось нетрудно — это было совсем рядом, на какой-то старой железнодорожной станции, которая, по причине перерыва, была почти пуста. Стены из красного выщербленного кирпича, рельсы, небольшой перрон, не для пассажиров, а для погрузки вагонов, которые были неподалеку, готовые, видимо, принять и отправить очередную порцию заключенных в лагерь. Чуть поодаль на каких-то ящиках отдыхали люди в арестантской форме. С желтыми звездами. Вперемежку с фашистами.
Прямо на этом узком перроне я увидел пожилого, седого, задумчивого человека, который сидел в одиночестве в каком-то кресле. Я подошел и попробовал заговорить. На мое обращение он довольно дружелюбно стал отвечать на русском языке, но с большим восточно-европейским акцентом. Как я понял из его слов, тут снимают фильм о каком-то человеке, педагоге, погибшем в концлагере Треблинка вместе с детьми. То есть тут, в Терезине, как раз и снимают некоторые эпизоды фильма, связанные с вокзалом, отсюда главного героя и детей отправляют в концлагерь. Седой человек довольно живо и интересно мне тогда рассказал про главного героя, про его судьбу и про сам фильм, но я не все понял. Тем не менее, я поблагодарил его за подробный ответ и не стал больше надоедать расспросами. Так я впервые услышал про Януша Корчака.
Педагог, который не оставил своих подопечных (около 200 еврейских детей, сирот), хотя мог уйти и жить дальше. Но он пошел с ними до конца, то есть — на смерть. И не только он, а еще несколько учителей. В отличие от меня, который легко ушел от фашистов из кафе, им некуда было бежать, но можно было спастись самим. Но Корчак предпочел остаться с детьми.
Я уехал из Терезина, и только позднее, гораздо позднее, я узнал про Гаврило Принципа, про Виктора Франкла, прочитал про Януша Корчака и еще много чего. Кроме того, я узнал, что через год после моего посещения Терезина, в 1990 году, на экраны Европы вышел фильм Анджея Вайды «Януш Корчак».

Фильм заканчивается тем, что детей вместе с педагогами и Янушом Корчаком заталкивают в вагоны на станции, очень похожей на то место, где я был в Терезине. Состав отправляется в в Треблинку, где детей и взрослых будут убивать. Но режиссер заканчивает фильм другими кадрами. Последний вагон, в котором едут дети, отцепляется от состава, останавливается, из него выпрыгивают веселые дети и сам Корчак, все в светлых одеждах, и радостно все вместе идут в свое наполненное белым светом будущее. Хотя на самом деле его для них не было.

Страшно говорить, но подобных трагедий было немало в нашем многострадальном мире, у разных народов, у моего народа тоже. В том числе и в период этой самой проклятой Второй мировой бойни. И жертвы, конечно, нужно помнить. Хотя бы раз в год, в день, который выбрала ООН, или который назначат иные власти. Но как можно помнить сто миллионов погибших? Скорее всего — никак, только как цифру, как строчку в статистическом отчете. Так и происходит. Пока ты сам не столкнешься, не погрузишься в эту реальность. Пусть даже и в игровую, в киношную, но в которой можно ощутить, понять те невозможные чувства, которые в настоящей жизни спрятаны и не выходят наружу, и встать перед страшным выбором, и выбрать жизнь или смерть. Вот в Терезине я это и почувствовал, но что выбрал — никому не скажу.
Были ли это съемки того самого фильма режиссера Вайды, или это было что-то иное, и кто был этот седой человек на перроне в кресле, рассказавший мне про Корчака, — точно узнать уже невозможно. Анджей Вайда умер в октябре 2016 года, теперь и спросить не у кого. Но это не самое главное.
Самое главное… Самое главное, что я не знаю, что самое главное. Память о жертвах, к сожалению, не спасает, и не приводит к тому, что не будет новых жертв, вот в чем штука. И какие жертвы нужно помнить, а какие нет? Кто решает? И где было страшнее и ужаснее, в чешском Терезине, белорусской Хатыни, русских Белгороде или Смоленске — я не знаю и не могу сравнивать. И память тут нисколько не спасает от повторения этих ужасов. Теперь, как историк, я знаю, что именно память о Первой мировой бойне (в том числе и о немецких жертвах), своеобразно интерпретированная в немецком обществе, привела немецкий народ и почти весь мир ко Второй мировой бойне. То есть сама по себе память о жертвах еще ничего не решает и не спасает. Ее можно использовать очень по-разному. Ее и используют по-разному и с разными целями. Поэтому очень часто память — это просто слова, которые скрывают и прячут, путают и пугают, чтобы в итоге приручить, одомашнить и сделать привычным то, к чему нельзя привыкать.